Интервью с режиссёром спектакля "Любовь к трём апельсинам" Сергеем Ягодкиным
- Италия, 18 век, народная сказка, дель арте – это пьеса Карло Гоцци. А про что она сегодня, чем вас зацепила?
- Начнём с того, что у Гоцци нет никакой пьесы. Эта сказка написана каноном театра дель арте, где есть только пересказ сюжета, а остальное – актёрская импровизация, пластика, обмен остротами. Состязаться в чувстве юмора со стендапом не вижу никакой возможности, там люди делают это профессионально, с той или иной степенью таланта.
Тогда мы решили с художником Лилией Жамалетдиновой – давай попробуем сделать спектакль без слов. Какая тогда игровая структура должна быть в основе? Какие правила известны всем? Мне кажется, что таких игры две: футбол и шахматы. Более того в шахматах заведомо заложено пространство, там уже есть некий мир, целая геометрия.
Вот у нас есть игра, в которой главный герой, принц Тарталья, ломает правила: не хочу больше, надоело ходить, как положено. Хочу ходить, как я хочу. Не понимают. Тогда пошли уже протесты. Как с любым подростком и происходит. По крайней мере, с моими именно так. Не понимают родители? - Я вам сейчас устрою. Почему никто не может вылечить болезнь принца? Потому что он не болеет – симулирует бунтарь юный.
- Главный герой – это такой подросток?
- Человек, которого не поняли. Это же в любом возрасте бывает, и в любой профессии. Такая же аналогия – творческий тупик, когда ты делаешь, делаешь, а потом: «Блин, чем я занимаюсь? Может, пойти на завод, что-нибудь поделать там?»
Мне кажется, мы находимся сейчас в смене каких-то парадигм: искусственный интеллект, нейросети вокруг нас. Сегодня единственной институцией, в которой человек может проверить, что он человек, что у него есть рефлексия, являются все разновидности сценического искусства. Там, где здесь и сейчас играется. Потому что это диалог, а не потребление. Эпоха потребления заканчивается. Все условно сытые, и я могу не видеть разницы, снято ли кино нейросетью или человеком. Меня могут обмануть, ввести в заблуждение. А я хочу переживать, хочу сочувствовать. Где? Ну, грубо говоря, у меня остаются варианты: цирк, филармония, театр.
Ты тварь дрожащая или право имеешь? Есть у тебя эмпатия вообще? И в этом раскладе бунтующий герой, который ломает правила, задаёт свою игру – это про тех, кто хочет, чтобы стало хорошо, чтобы была любовь. А не про то, что чёрные обязательно должны победить белых или белые чёрных.
- Вы говорили, что в каждой новой постановке, чтобы избежать повторения самого себя, используете другую систему кукол, способ актёрского существования. Какой был предыдущий спектакль и «Любовь к трём апельсинам» - это шаг куда?
- Если прямо совсем предыдущий, то «Котёнок по имени Гав» в Ульяновском театре кукол. Там классические планшеточки, которые я ненавижу всеми фибрами души. А ещё один спектакль назад выпустили в Ульяновске спектакль «Женитьба» по Гоголю. Там мы пошли с художником на крайне спорное решение – весь спектакль играется от лица Агафьи. Это такой девичник перед свадьбой. Шесть актрис в свадебных платьях, а все мужики, соответственно, куклы. И мы всех кукол сделали по одной форме: взяли Давида Микеланджело, купили его цифровую копию и печатали разного масштаба Давидов.
В «Апельсинах» мы с художником пошли в чёрно-белый мир шахмат. В истории Гоцци герои лишены глубокой психологической проработки, характеры по определению не меняются. Возьмём заведомо неигровую куклу – шахматную фигуру – и попробуем найти в ней логику. Если герой нарушает правила, значит, надо нарушать и правила существования. Кукла не имитирует человека, а действует в логике фигур: её приподнимают, переносят. А актёры – это игроки. С азартом и удовольствием от игры.
- Сейчас время визуального театра, можно ли сказать, что художник теперь диктует правила режиссёру?
- По сути да, художник становится главным. Но опять же главную метафору он вырабатывает в чём? В нашем диалоге. Мы кидаемся историями, историями, историями – и они перевариваются у художника в какой-то образный ряд. И Лиля говорит: «Смотри, на каком языке ты будешь вот это всё рассказывать».
- А как же диктатура режиссёра?
Театр – всегда модель государства. Вот в Советском Союзе была сильная институция художественного руководителя – как он сказал, так и будет, несмотря на то, что вы там думаете. Деспотизм того же великого Товстоногова.
Сейчас, мне кажется, чуть-чуть по-другому всё устроено. Есть разные интересы, есть туча обстоятельств, которые постоянно подвижны. Нет никакого завтра. Мы начинали играть в шахматы, а сегодня уже играем в Уголки, если не в Чапая. Об этом узнаём уже по ходу игры. И в этом безумии надо научиться договариваться. Единственный необходимый навык.
Весь кайф в том, что мы разные. В том, что Лиля рыжая, я лысый, кто-то ещё какой. Мы не должны быть одинаковыми. Нас 8 миллиардов на планете, и мы не должны поделиться на две половины, мы должны поделиться на 8 миллиардов составляющих.
- В первый день в Ханты-Мансийске вы встали в 5 утра и отправились на пробежку к мамонтам. Как ощущения?
- Видимо, за счёт скорости роста города он производит впечатление ненастоящего. Это немножко такая потёмкинская деревня, хочется заглянуть на другую сторону, где те люди, которые держат эти красивые картинки.
Прикольно, что из любого района можно в лес зайти. Не знаю, что у вас тут с клещами, со всеми этими радостями сибирскими. Я вот в тайгу забежал, а потом подумал: «Ну, Серёж, что ты делаешь? У тебя ж ни одной прививки». Как ломанулся.
На самом деле, утро для семейного человека, у которого 6 детей, это единственная территория свободы. Чтобы удлинить себе утро, встаёшь пораньше, тогда тебе никто не мешает. Один наушник себе в ухо, второй жене и побежали – а там восход, а там птицы поют.